Загидуллина Д. Ф. Тема культа личности в татарской прозе периода «оттепели»

Аннотация

1960-е гг. в истории татарской литературы рассматриваются автором статьи как время смены художественных ориентиров. На материале анализа произведений отдельных прозаиков делается вывод о появлении в татарской литературе периода «запретных» тем, не соответствующих идеологическим требованиям литературы соцреализма. Выявлены две основные формы репрезентации «запретных тем» – непосредственное изображение трагических событий эпохи культа личности, и использование эзопова языка намеков и иносказаний. Во втором случае «запретные темы» образуют второй, скрытый, пласт повествования, определяющий специфику образной системы и формы выражения авторской позиции.

Abstract

The author of the article considers the 1960s to be the time of change of artistic landmarks in the history of Tatar literature. Based on the analysis of works by certain prose-writers, it is concluded that the period of “forbidden” topics not complying with the ideological requirements of the social realism literature started. Two main forms of “forbidden” topics’ representation are identified - the direct description of the tragic events of the personality cult period and the use of the Aesopic language of allusions and allegories. In the latter case, the “forbidden” topics form the second, hidden layer of narration which defines the specific character of a figurative system and forms of expression of an author's position.

Ключевые слова

Татарская проза 1960-х гг., «запретные темы», культ личности, оттепель, прямое обличение, эзопов язык, скрытый пласт повествования.

Keywords

The Tatar prose of the 1960s, “forbidden” topics, personality cult, thaw, denunciation, the Aesopic language, hidden layer of narration.

Благодарность

Работа выполнена при финансовой поддержке гранта РФФИ и Правительства Республики Татарстан (проект № 17-14-16004).

Acknowledgement

The author gratefully acknowledges the financial support of the Russian Foundation of Fundamental Research and the Government of the Republic of Tatarstan (project no. 17-14-16004).

К концу 1950-х гг. в татарской литературе, прошедшей этапы «красной» романтики строителей новой жизни с его героическим пафосом, патриотизма военного времени, послевоенной, возрожденной вокруг понятий «родина», «родная земля» лирико-сентиментальной установки, усиливается ощущение застоя. Для преодоления кризисных явлений было недостаточно применение новых мотивов и приемов, потребовалась смена художественной парадигмы. И этому поспособствовал целый ряд художественных явлений, появившихся в татарской литературе в результате «Оттепели», которые вслед за Владиславом Кулаковым можно было бы назвать «несоветскостью»[1]. Хотя произведения не затрагивали существующую идеологическую установку (их нельзя назвать антисоветскими), «период оттепели» стал достаточно сильным стимулом для смены ориентиров в татарской литературе. Вот как писал об этом А. Еники: «“Оттепель”, как известно, растопила не только меня, она во многих вдохнула жизнь… Например, пришедшие в послевоенные годы в литературу друг за другом и никак себя до того не проявлявшие такие молодые таланты, как Нурихан Фаттах, Аяз Гилязов, Шариф Хусаинов, Рафаэль Тухфатуллин, Ахсан Баян, Мухаммет Магдеев, именно под воздействием «хрущевской оттепели» как-то дружно раскрылись и пошли на подъем... И прошло совсем немного времени, как они получили признание, превратились в ни на кого не похожих, своеобразных мастеров пера... И даже, я бы сказал, они стали определять главное направление нашей литературы. (То есть усилилось стремление вместо красивой лжи писать настоящую правду.) Эту тенденцию можно было наблюдать во всей советской литературе»[2].

С новой историко-литературной ситуацией и связанной с ней трансформацией сложившихся канонов связано обращение писателей к «запретным темам», среди которых выделяется тема культа личности – главной трагедии тоталитарного режима. В 1960-е гг. в татарской литературе были написаны произведения, в которых была осуществлена попытка анализа, оценки, демифологизации культа личности.

Одно из первых произведений, описавших в деталях трагедию эпохи культа личности – рассказ И. Гази «Гаепсез гаеплеләр» («Без вины виноватые», 1964). Обозначенное автором как «большой рассказ», произведение состоит из восьми глав и эпилога: по жанровым параметрам соответствует «маленькой повести».

Описывая пережитое молодым редактором Киямом Шайхетдиновым на протяжении 1937 г., писатель излагает события от имени главного героя. Например, уже в начале рассказа Киям, упомянув слово «эпоха», перебирает в памяти следующее: «Вот бы эпоха была поспокойнее... Хорошо работающих людей вдруг берут и прячут в тюрьме. Вон, двоих ребят, с которыми учился в институте, объявив врагами народа, посадили в тюрьму. Узнав об этом, Киям был страшно удивлен. Словно отвалился краешек веры, которую он питал к миру»[3]. Последнее предложение подчеркивает также, что культ личности «уничтожает веру».

Данную трагедию писатель показывает в нескольких аспектах. С одной стороны, в книжном издательстве, в котором работает Киям, царит страх и атмосфера запугивания. Люди напоминают больных. То, что из, в полном смысле, героев и борцов за дело революции, таких как Шигапов, делают врагов революции, писатель объясняет, приводя факты из истории жизни и воспоминаний героя второго плана. Одно из основных событий – устройство судилища за опечатку, когда трое сотрудников за это приговариваются к смертной казни, отчетливо отражает политику устрашения, проводимую в обществе: «Чтобы все сделали надлежащие выводы, чтоб всех запугать, суд провели в большом зале издательства. Услышав из уст председателя суда о смертной казни, все присутствующие книжные работники застыли так, словно их ударило током. Все побелели лицом. Но в ответ на эту вопиющую несправедливость никто ни словом, ни жестом не решился отреагировать. Было абсолютно очевидно, что при выражении солидарности с ними, его самого бы точно также уничтожили»[4].

Кроме этого, и линия личной жизни также развивается вокруг этой трагедии. Арестовывают профессора Хайретдина Вильданова – отца любимой девушки Кияма Суфии. «Девушки, переходя на шепот, жаловались Кияму: в институте не осталось профессоров. Кто будет учить?»[5]. Суфию исключают из института, выселяют из общежития. Не выдержав этого горя, девушка бросается под трамвай и погибает.

Эпилог рассказа охватывает март 1938 г., когда отхлынула первая волна культа личности. Писатель вместе со своими героями радуется, что трагические дни остались позади, что реабилитированы невинные люди. Приговоренных к смерти оправдывают: и Шигапов, и Киям возвращаются к своему любимому делу. Виновником в этих делах писатель показывает главного редактора Мусафирова, который сходит с ума. Однако писатель, написавший этот рассказ в 1964 г., и читатель знают, что волна арестов вновь захлестнет и в 1940-е, и в 1950-е гг. Поэтому произведение, восстановившее страшную атмосферу тех трагических лет, воспринимается как стремление зафиксировать это для будущих поколений. Большинство литературно-критических работ, опубликованных И. Гази в 1950-1960-х гг. на страницах газет и журналов, подтверждают это. В заметках «Язучының гражданлыгы (1968 елны яшь язучылар семинарында сөйләгән речь)» («Гражданственность писателя (речь, произнесенная на семинаре молодых писателей в 1968 году)»), «Хикәяләр турында» («О рассказах», 1958), «Бер күз ташлау» («Беглый обзор», 1969), «Юл барганда» («На пути», 1968). И. Гази делает акцент на том, что литература не должна отдаляться от жизненной правды.

В лирико-романтической повести Ш. Хусаинова «Мәхәббәт сагышы» («Грезы любви», 1964) история любви талантливого композитора Хабира также описывается в тесной связи с историей страны, с трагическими событиями эпохи культа личности. Повесть достаточно объемна, состоит из 34 глав. В ней повествуется о молодом композиторе Хабире Сыртланове, «уже родители которого родились и выросли в Казани»[6], о переходе его из отрочества в юность, истории любви, достижении успехов в качестве профессионального композитора. Хабир задуман как настоящий романтический герой: он человек чувств и невероятно талантлив. «Его музыкальный талант перешел к нему от отца, который был знаком с Габаши и Сайдашевым, хранил в душе большие, светлые мечты, но из-за отсутствия музыкального образования не смог раскрыть свои таланты и остался на уровне музыканта-любителя»[7]. Мать Бибиджамал, потерявшая на войне мужа и двоих сыновей, все свои силы отдает Хабиру, старается воспитать его талантливым музыкантом. Начиная с пятой главы, т. е. с того момента, когда герой, окончив школу, поступив в консерваторию по классу композиции, сдавая экзамены на первом курсе, влюбляется, перо автора начинает описывать, через какие испытания проходит эта любовь.

Автор описывает любовь как чувство, независимое от разума. «Хабир превратился в совершенно другого человека. Сначала все люди стали ему казаться другими, красивыми, необыкновенными. А затем и люди решили, что он и сам переменился»[8]. И на этой волне у парня меняется отношение к музыке, ее восприятие: «Он раскрыл в ней доселе невиданную красоту, в волшебных звуках музыки он обрел радость в своей задумчивой душе, нашел исцеление для своего больного сердца. Созданные музыкой переживания его утешили, возродили к жизни, позвали к светлым жизненным высотам. И он утешался и жил... Эти звуки задевают самые тонкие струны его души, забирают Хабира в другую среду, в волшебный мир, наполненный любовью и счастьем»[9].

В произведение, которое развивается в русле классических традиций, с 11 главы входит совершенно неожиданный мотив: культ личности. Эта глава задумана как воспоминание Мадины. В год, когда брату исполнилось 11 лет, а Мадина пошла в первый класс, его отца Хисаметдина Сагидуллина по навету сажают в тюрьму. Писатель, уже с первого предложения используя фразу «по навету», дает оценку происходящему. Мама Мадины «Фахрия-апа попереживав несколько месяцев, затем услышав в школе, в которой вела начальные классы, слова «Может ли воспитывать детей человек, являющийся женой врага народа?”[10], отрекается от мужа, и пускает в дом «Хабибуллу, сбежавшего из деревни в годы коллективизации». Далее автор в точных деталях воспроизводит отрицательный образ ленивого, непутевого, пьющего мужа: «Жену и детей выгнал из дома»; «Твой муж – враг народа. Тебя саму и твоих барсучат следует расстрелять! – угрожал Хабибулла». «Хисаметдина Сагидуллина, который за двенадцать лет семейной жизни выстроил дом и обставил его, он называл буржуем, кичился тем, что теперь его время, что буржуев они должны уничтожить на корню»[11] и т. д. Таким образом, писатель подчеркивает, что после 1917 г. трудовой человек был объявлен классовым врагом, были открыты дороги бездельникам, которые общечеловеческие ценности поменяли на прямо противоположные. На эту особенность обратил внимание и Б. Камалов: «Эта повесть в свое время одних насторожила, некоторые даже не смогли ее принять, поскольку это было время, когда, приукрашивая жизнь, мы обманывали самих себя. Шариф же уже тогда доказал, что не желает врать. Молодой автор понимал, что любое праведное дело должно быть основано не на лжи, а на истине, не на недоверии, а на вере и красоте»[12].

Не ограничиваясь описанием внешних перемен, автор обращает внимание на то, как отрицательно влияет новая идеология на внутренний мир людей. Начиная с переживаний отрекшейся от мужа Фахрии-апы, он развивает их в восприятии и чувствах Мадины и Искандера. На вопросы младшей сестры по поводу отца, Искандер дает лживый ответ: «Он очень хорошо помнил отца. Он хранил в душе много воспоминаний об отце: как вдвоем ходили на демонстрацию, как, проходя перед трибунами, отец сажал его на плечо, как рыбачили на Волге, как забыли дома собранную мамой еду, как сильно проголодались, как потом отец откуда-то принес вкусный хлеб. Но, несмотря на это, он, почти поверив в свою собственную ложь, начитавшись в книгах Диккенса о плохих людях, приписывал их негативные стороны своему отцу. А затем, прижав голову сестренки к своей худой, костлявой груди, начинает твердить:

– У нас нет отца. Он враг народа. Мы не хотим быть детьми такого человека»[13].

События, связанные с желанием Мадины вступить в пионеры, неприкрытое осуждение ее другими детьми, заявления приемного отца каждому встречному о том, что родной отец Мадины «после 1937 года сгнил в тюрьме» – все это параллельно наряду с бесконечными повторами о том, что никто не знает, почему отец был посажен в тюрьму, подчеркивает наполненную ложью и страхом атмосферу тех лет.

Еще более развивая этот мотив, писатель в 12 главе устраивает встречу Искандера и Мадины с отцом. В уста Хисаметдина автор вкладывает слова о его невиновности, о том, что его совесть чиста перед народом. В этой главе трагедию семьи Хисаметдина он приравнивает к трагедии измученного, запуганного народа. Затем об этой трагедии узнает не признающая Мадину, постоянно ее во всем обвиняющая мать Хабира Бибиджамал. Ее слова при разговоре с сыном: «Ты что, с ума сошел, заведомо хочешь связаться с врагом», «Твой отец в годы революции воевал за советскую власть. Защищая эту власть, он в прошедшей войне голову сложил. Два твоих прекрасных братьев умерли за эту власть. У нас в роду нет человека, перешагнувшего порог суда, даже свидетелями мы в суде не бывали. Если тебе дорога память об отце и братьях, даже не оборачивайся в их сторону, забудь дорогу к их дому. Вот тебе мое последнее слово. Я никогда не дам тебе согласия на общение с людьми, настроенными против власти, ради которой погибли твои отец и братья, на то, что ты осквернишь наш род!», «Невиновных в тюрьму не сажают»[14] заложили в душу Хабира сомнение. Но этому сомнению противостояли любовь и ее плод – прекрасная музыка.

Однако подобные мысли не переставали тревожить Хабира. Об этом свидетельствует и разговор его с наставником Салаватом, мнение которого для него было авторитетным. В этом случае композитор соглашается с матерью Хабира. Его слова «анкета – это очень важно, особенно для творческого человека»[15] в глазах Хабира противопоставляет любовь и будущую карьеру.

Разговор с Салаватом и премьера оперы Хабира превращаются в кульминацию любовного сюжета. После этого Хабир отдаляется от Мадины, а девушка, завершив учебу, уезжает из города. Она выходит замуж, рожает дочь. В попытке Хабира вернуть Мадину ребенок становится препятствием. Если в классическом романтизме утрата любви приравнивается к духовной смерти, исчезновению красоты и счастья, в повести Ш. Хусаинова она понимается как потеря гармонии, естественности, таланта и душевных сил. Вынесенные в конце произведения в сильную позицию слова героя: «Он взирал глазами, полными бездонной безнадежности и унылой тоски. Квартира размерами с поле. Водопровод, электричество, газ. Вот приобретенный с невероятными хлопотами и взятками ореховый гарнитур: шкаф, сервант, кровать, стол, тумбочка, зеркало и кресла. Болгарские книжные стеллажи, книги. Дорогие ковры, приобретенные мамой в Ашхабаде. Немецкий рояль всем на зависть. Китайские вазы... Сколько добра. Московское радио передает его музыку. Его слушает вся страна, весь мир. Все есть, всего достаточно. И при этом ничего нет. Ибо всему этому богатству, этой славе грош цена. Все это и даже свой талант он с радостью поменял бы на сидящую на голых полатях в голой избе Мадину. Но разве есть на свете волшебник, способный сделать это?!»[16] – звучат как осознание Хабиром утраты Мадины навсегда.

С одной стороны, автор выводит на первый план трагедию культа личности: страх перед этим ужасом, привнесенная коммунистической идеологией ложь способствуют тому, что люди поворачиваются лицом к ложным ценностям. Подобная критика в татарской литературе звучит впервые. Приведенный в конце произведения внутренний монолог подчеркивает, что романтический герой, оказавшийся перед выбором, в первую очередь, должен был определиться между истинными, общечеловеческими и ложными ценностями. Решение, касающееся любви главного героя, автор социально мотивирует, тем самым произведение отвергает и традиции классического романтизма. При последней встрече в финале произведения вновь возникает образ перстня отца девушки, который он смог сохранить даже в тюрьме (параллельно упоминается, что матери не удалось сохранить свой). Он обретает символическое значение.

« – Прощай, Хабир!

Мадина протянула руку. Внезапно Хабир покачнулся: на пальце Мадины был перстень. Тот, что был подарен отцом в ту жуткую ночь, перстень с блестящим изумрудом, размером со слезу. У Хабира не хватило сил дотронутся до руки со священным перстнем»[17].

Таким образом, перстень становится символом чести и верности себе. Тем самым автор подчеркивает, что, несмотря на исторические причины и ситуации, человек обязан сохранять верность человечности и чести. Идейно-эстетическую ценность лирико-романтической повести Ш. Хусаинова составляет не сюжет об утрате любви, а то новое, что определяется сверхобобщенностью этой модели, направленностью на акцентирование гуманистических взглядов по поводу общечеловеческих ценностей.

Еще одним произведением, выступающим свидетелем страшных событий 1930-х гг., стала повесть А. Еники «Вөҗдан» («Совесть», 1966-1968). Оно написано в виде рассказа главного героя Хабиба Юлдашева («юлдаш» в переводе с татарского языка – «попутчик»: у Еники каждое имя имеет значение, и здесь фамилия еще раз указывает, что людей с такой судьбой много) своему знакомому Бакеру о произошедших в его жизни событиях 35-летней давности.

Сюжет уводит читателя в 1931 год: молодой парень Хабиб работает на меховой базе, здесь он нашел друзей, наставников и первую любовь. Хабиб собирался жениться на Хафазе, поговаривали о его возможном повышении на работе. Вдруг ему сообщают о болезни матери. Хабиб берет отпуск и едет к ней в деревню, становится свидетелем процесса коллективизации, которая превращает человека земли – в бесправного раба тоталитарной системы.

Основные события разворачиваются на меховой базе: сразу после возвращения Хабиб рассказывает об увиденном своей девушке Хафазе. Этот разговор становится роковым для него: недоброжелатели используют его против Хабиба,Открытое партийное собрание, созванное с подачи карьериста и завистника Басыра Разяпова, обвиняет парня в потакательстве кулакам, в выступлении против коллективизации. Его выгоняют с работы. Писатель в деталях прослеживает все то, что переживает главный герой в течение двух дней после этого собрания, до принятия решения уехать из города. Чувства героя накаляются еще и из-за того, что причиной обвинений, хотя и по неопытности, становится его любимая девушка. В режиме «потока сознания» воссоздаются духовные терзания человека, которого по ложному обвинению превращают в изгоя, его попытки восстановить свое доброе имя, обсуждение произошедшего с секретарем парткома Перовым, который предлагает ему сознаться, хотя сам и не верит в нагроможденную в адрес парня клевету. Параллельно автор обращает внимание на то, как остракизм против одного представителя коллектива влияет на психологическое состояние других. Обобщения, будто бы невзначай упомянутые повествователем о других похожих ситуациях, указывают на масштабность культа личности и оценивают его как трагедию, охватившую все слои населения.

Хабиб уезжает из города, однако всю жизнь терзается вопросом: «Правильно ли я поступил?». Идея повести звучит как ответ на этот вопрос и связана с названием произведения: «Несмотря на болезненные сожаления, одна безжалостная истина оставалась для меня бесспорной: если мы в тот вечер, когда приходила Хафаза, встретились, я был бы вынужден принять предложение Перова. Любовь оказалась бы сильнее совести… Хотя и против своей воли, ради Хафазы, я бы совершил поступок, о котором бы жалел всю жизнь. Потому что для меня не было другой возможности вернуть Хафазу. К чему бы это привело в конце концов? – это известно одному Всевышнему!... Я еще не встречал людей, которые бы исповедались за несовершенные ошибки и остались чистыми. Поэтому хочу сказать: то, что я уехал, не попрощавшись с Хафазой, может быть, было к лучшему. Хотя любовь и разрушилась, не пришлось идти против совести. Самое тяжкое бремя для человека – всю жизнь сожалеть о содеянном...»[18]. В этом монологе показаны те ценности, ради которых люди, поставленные перед выбором, вошли в противоречие со своей совестью. Виновными в культе личности, коллективизации указываются не отдельные люди – пытающиеся использовать ситуацию в свою пользу или их жертвы, а тоталитарная система, советская идеология, поставившая людей в такое положение. Но путь борьбы с этой системой, по мнению писателя, в самих людях – оставаться верным своей совести.

Последний монолог произносится прожившим жизнь героем через 35 лет после этих событий, в 1966 г. Хабиб заявляет, что с тех пор живет с надеждой на изменения: «И вот последнее мое слово: знаешь ли, после “событий на мехбазе” я начал жить в ожидании каких-то перемен. Во мне проснулась или надежда, или сильное желание о том, что жизнь не будет протекать в подобном русле. Придет такое время, – часто думал я, – когда появиться возможность у человека остаться собой, совесть и разум найдут общий язык, двуличие, страх, раболепие уйдут, люди начнут жить по совести, ради правды и справедливости – да, у меня рождались такие мысли, Бакер! Без таких мыслей, такой надежды нет и смысла жизни...»[19]. Будто-бы этими словами А. Еники напоминает, что хотя времена культа личности Сталина остались позади, в советском государстве жизнь «по совести, ради правды и справедливости» еще не наступила, она остается мечтой.

Многие татарские прозаики при раскрытии данной темы используют любовный сюжет – ведь время для откровенного разговора еще не наступило, и, видимо, писатели понимали это. Центральное место в повести Г. Минского «Язгы уяну» («Весеннее пробуждение», 1966) также отведено первой любви между студентом Гилязом и ученицей рабфака Маликой. Писатель напрямую не касается общественной обстановки, не выражает своего отношения к политическим событиям. Он всего лишь повествует об утрате любви из-за неоправданного обвинения Малики. Потерявший любимую Гиляз после окончания учебы работает учителем, но его и умного, доброго директора школы Кадыра также необоснованно арестовывают, парень 20 лет проводит в ссылке. Несмотря на отсутствие авторской оценки, с одной стороны, Гиляз признается, что свою любовь к Малике сохранил навсегда. С другой, он пишет, что даже оправданные, оставшиеся в живых утратили самое ценное в мире – любовь: «Короче, незадолго до окончания срока ссылки, меня пригласили и объявили, что за мной нет никакой вины, поэтому все обвинения с меня сняты. Тогда мне шел сорок первый год.

Я вновь оказался на свободе. Мне многое вернули – гражданские права и хорошую работу, которую я хотел получить. Дали квартиру в новом доме, и еще много разных льгот, но только одно – возможность возвращения Малики осталась где-то далеко позади прошедших лет»[20].

Хотя повесть обращается к событиям, связанным с культом личности, на уровне личной трагедии, произведение воспринимается в единой волне демифологизации культа личности в татарской прозе, как одна из «первых ласточек» демократических перемен, в которых многие трагические события советского режима обозначены, но оставлены в подтексте.

Сюжет рассказа А. Гилязова «Өч тәгәрмәчле арба» («Трехколесная телега», 1965) также выводит на первый план проблему, связанную с культом личности. На примере судьбы героя рассказа Рашата Салаева А. Гилязов рассказывает о том, как идеология культа личности превращает людей в безвинно виноватых, в изгоев, обрекая их на душевные страдания, как политические события разрушают психологию людей, семьи, традиции и т. д.

С уст прожившего жизнь повествователя автор описывает его младенческие переживания, связанные с арестом отца: «Я – ребенок, никак не мог понять, как великодушный, радостный отец мог быть врагом народа. Какой же он враг народа? Он старательно сделал мне игрушку. И тогда он очень серьезно сказал: “Сынок, вот так проходит жизнь, сначала, сев на эту телегу, ты выйдешь в путь, затем, пересев в машину, постучишься в ворота судьбы… Всегда оставайся справедливым, душевно чистым!”. Я спросил: “Как же я выйду в путь, раз колес у телеги всего три?”. А он обнял меня и сказал: “Нет, сынок, нет, разве я отпущу тебя на трехколесной телеге в мир? Тебя никак нельзя сажать в трехколесную телегу, мир опасен, жизнь мятежная, юноша должен быть крепким, должен крепко сидеть!”… Да, по происшествие лет, мы, очутившиеся в трехколесной телеге, дети врагов народа, вкусив немало горя, повзрослев, стали искать своих отцов. Это было страшное время! А я все равно искал отца!..»[21]. Душевная трагедия психологически сломленного ребенка становится главным критерием оценки политических событий.

Таким образом, первые произведения, затрагивающие тему культа личности, появляются в татарской литературе в 1964-1969 гг. В дальнейшем они не переиздаются, обрекаются на забвение. Несмотря на то, что на фоне положительных изменений, привнесенных «оттепелью», появилось желание писать, трезво оценивая происходящие в стране перемены, советская идеология не дает возможности изменить литературу коренным образом. Писателей постоянно преследуют идеологические ограничения. В какой-то мере литературную атмосферу 1960-х гг. воссоздают воспоминания Н. Фаттаха: «Если сказать, что в те годы было легко писать, – язык отсохнет. Несмотря на то, что я не сделал ничего плохого, я чувствовал себя виноватым, чужим для всех. Старался не встречаться с людьми. Не ходил на собрания. Я отгородился от мира, сплетен, политики, основанной на запугивании и угнетении. Тяжело. Очень тяжело. Нет денег, а потому в доме нет и покоя. И все же нужно писать. Писать. Только это дает душе хоть какое-то успокоение, рождает надежду на будущее»[22]. Его произведения, затрагивающие в том числе и проблемы культа личности: повесть «Кырык дүртнең май аенда» («В мае сорок четвертого», 1965), роман «Кичү» («Переправа», 1956-1963) – увидели свет лишь в 1995 г. В татарской литературе трагические события реальной жизни страны вновь становятся запретной темой.

Некоторые писатели попытались сказать правду о страшных годах террора, о трагедии личности в завуалированной форме. Например, в романе «Фронтовиклар» («Фронтовики», 1972) М. Магдеева мотив культа личности, арестов, обвинений выступает сквозным мотивом. Рушад часто вспоминает несправедливо обвиненного отца, в конце романа Хушият просит прощения у парня за свою клевету. Или деревенских жителей заставляют сдавать скотину государству, запугивая тюрьмой.

Несмотря на завуалированность, цензура заставляла вносить некие коррективы. Например, в первом варианте данного романа главный герой Рушад Сулимов из-за своего происхождения не смог поступить на механический факультет университета. Впоследствии автор вынужден был «исправить» этот момент, убрав с текста историю ареста отца героя[23].

Рассказ Р. Батуллы «Шәйдулла абзый» («Шайдулла-абзый», 1969) в подтексте указывает: как «забирали» невинных людей, как идеологическое руководство советской эпохи наносил вред человеку, который и без надзирателей знал свою работу. Не делая обобщений, не выражая своего отношения, а всего лишь через воспоминания мальчика по имени Рифкат автор доводит до читателя, как честный и человечный председатель Шайдулла день и ночь работает ради земли, ради людей. И в то время, как председатель и сельчане, с которыми они вместе преодолели трудности, праздновали окончание сенокоса, писатель в момент развязки сюжета включает отрывок, который уводит читателя совершенно в другой мотив: ««Победа» остановилась в кругу, в котором плясал Шайдулла-абзый. Открылись двери. Шофер Вафина отозвал Шайдуллу-абзый в сторону. Шайдулла, не проронив ни слова, залез в машину. «Победа» испустила синий дымок и укатила. С того раза председатель больше не вернулся»[24].

Даже в таком скорректированном виде подобные произведения в татарской литературе 1970-х гг. служили напоминанием о том, что литература – это арена для демонстрации правды жизни. До появления возможности издавать «лагерную прозу» еще было далеко.

Таким образом, рассмотренные произведения показывают, как меняется в татарской литературе идейно-художественная оценка советской действительности. «Запретные темы» дали возможность выйти за узкие рамки соцреализма и обойти ограничения, установленные советской идеологией. Картины голода и холода, бесчеловечной атмосферы культа личности, возникающие на страницах художественной литературы, возрождали веру в силу искусства, веру в обязательное наступление другой жизни – открытой, правдивой, счастливой.

[24]. Батуллин Р. Уйларымны кеше белсен...: хикәяләр. – Казан: Тат. кит. нәшр., 1969. – 48 б.

Список литературы

Гази И. Әсәрләр: өч томда. Том 1: повестьлар һәм хикәяләр. – Казан: Татар. кит. нәшр., 1987. – 520 б.

Гыйләҗев А. Әсәрләр: дүрт томда. Т. 1: Хикәяләр. Повестьлар. – Казан: Татар. кит. нәшр., 1994. – 574 б.

Еники Ә. Әсәрләр: 3 томда. Том 3: Хикәяләр. – Казан: Татар. кит. нәшр., 1991. – 416 б.

Мәһдиев М. Сайланма әсәрләр: 3 томда. Т. 2: повестьлар, роман – Казан: Татар. кит. нәшр., 1995. – 512 б.

Хөсәенов Шәриф. Повесть, очерклар, хатирә-истәлекләр, әңгәмәләр, хатлар / Төз. һәм кереш сүз авт. Р. Юсупова. – Казан: Татар. кит. нәшр., 2006. – 407 б.

References

Gazi I. Eserler: 3 tomda. Tom 1: povestlar hem hikeyeler [Writings: in 3 volumes. Volume 1: novelettes and stories]. Kazan, Tatar. kit. neshr. publ., 1987, 520 p.

Gylazhev A. Eserler: 4 tomda. Tom 1: hikeyeler. povestlar [Writings: in 4 volumes. Volume 1: novelettes and stories]. Kazan, Tatar. kit. neshr. publ., 1994, 574 p.

Eniki E. Eserler: 3 tomda. Tom 3: hikeyeler [Writings: in 3 volumes. Volume 3: stories.]. Kazan, Tatar. kit. neshr. publ., 1991, 416 p.

Мekhdiev М. Saylanma Eserler: 3 tomda. Tom 2: povestlar, roman [Selected works: in 3 volumes. Volume 2: stories, a novel]. Kazan, Tatar. kit. neshr. publ., 1995, 512 p.

Khusaenov Sh. Povest, ocherklar, hatire-istelekler, engemeler, hatlar [A novelette, essays, reminiscences, conversations, letters]. Kazan, Tatar. kit. neshr. publ., 2006, 407 p.

Сведения об авторе

Загидуллина Дания Фатиховна, доктор филологических наук, профессор, вице-президент Академии наук Республики Татарстан, e-mail: zagik63@mail.ru.

Daniya F. Zagidullina, Doctor of Philological Sciences, Professor, Vice-President of the Academy of Sciences of the Republic of Tatarstan, e-mail: zagik63@mail.ru.

В редакцию статья поступила 12.03.2018 г., опубликована:

Загидуллина Д. Ф. Тема культа личности в татарской прозе периода «оттепели» // Гасырлар авазы ‒ Эхо веков. ‒ 2018. ‒ № 3. ‒ C. 189-199.

Submitted on 12.03.2018, published:

Zagidullina D. F. Tema kulta lichnosti v tatarskoy proze perioda “ottepeli” [The personality cult in the Tatar prose of the thaw period] // Gasyrlar avazy ‒ Eho vekov, 2018, no. 3, рр. 189-199.